Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова

Она снимает с шеи ключик – бездумно и зря, – уходит в душ, и по возвращении, съев таблетку, падает на кровать, забывается долгим сном.

…А на завтра ноги несут её на другой конец города, где новостройки и тот самый дом у супермаркета.

– С ума сошла? Зачем тебе? – Глория чуть не плачет, всячески путается в ногах. – Сонь, ну пожалуйста, не ходи! Послушайся в кои-то веки! Не ходи!

– Мне надо. Пусти. Мне надо, – упрямо твердит Соня, перешагивая через неё.

Они переходят железную дорогу.

– Чего тебе там надо? Тебе туда нельзя. Не ходи!

– Мне надо проверить… – конец фразы повисает в воздухе.

Несмотря на жаркий день Соню изрядно знобит.

– Прошу тебя, Сонечка. Прошу. Ну послушайся хотя бы однажды. Зачем же их сёрфить? Ты не готова, – слёзы текут ручьями по шоколадному лицу кошкодевы. – Да пойми же! Тебе нельзя туда! Нельзя!

Соня берёт её, тяжёлую, на руки, прижимает к себе, гладит по треугольным ушам:

– Всё будет хорошо. Вот увидишь. Со мной всё нормально.

Глор только всхлипывает:

– Ничего с тобой не нормально. Пойдём в пещеру. Пойдём?

– Конечно, пойдём. Я только одним глазком – и сразу.

– Не ходи, Сонь. Постой. Со-о-оня-я-я! – воет Глория.

Но вот и новостройки. Из-за угла появляется знакомый дом, покрытый белыми плитками. Соня опускается на ближайшую скамью и смотрит то на подъезд, то на дверь магазина.

Глория тыльной стороной лапы утирает слёзы, жидко высмаркивается в траву, передёргивает плечами и исчезает из виду.

В этот раз ждать не приходится. Из супермаркета выходит группка людей, над головами которых витает воздушный шарик, – он-то и привлекает внимание Сони. Розовое пятно на фоне её тревожности выглядит натуральным кощунством.

Шарик беспокойно рвётся ввысь, от хвостика тянется ленточка. Соня переводит взгляд ниже, на руку, которая держит его, и будто получает под дых: это он, мужчина, он самый, – торопливой походкой идёт к подъезду, и шарик крутится по оси, демонстрируя забавную рожицу котёнка и надпись: «Hello, Kitty». Недолго задержавшись у дверей, мужчина заходит внутрь, увлекая его за собой.

Соня с усилием отворачивается, встаёт и увечно шагает прочь. Сердце лупит толчками, отдавая в плечо. Между рёбрами будто вкручивают кривой саморез.

– Вот дерьмо, – звучит расстроенный голос Глор.

Соня заходится коротким истерическим смехом.

Пыльные улицы, пропитанные выхлопными газами машин, проглатывают её, топят в оглушающей, тошнотворной жаре, давят толпой людей – галдящей, потной. Память услужливо наслаивает, нанизывает на её реальность прошлое лето, и оно плавится, погружая в кипящую боль с головой.

– Hello, Kitty… – слёзы разъедают глаза, катятся, словно ртуть.

Соня продолжает смеяться – всплесками, по-дурацки.

Море кажется далёким, словно оно причудилось ей во сне, и уверение, что за хорошее надо платить, с удвоенной остротой и цинизмом окунает её в липкие объятия ледяного отчаяния.

Не помня как, она добирается до общаги. Педантично пересчитав ступеньки, поднимается на последний этаж и запирается в комнатке, которая из-за нагревающейся, как сковородка, крыши кипит жарой. Слёзы не останавливаются. Платье натирает воспалённую кожу грубой наждачкой, и Соня стаскивает его, кидает, – мятой тряпкой оно накрывает пузатый рюкзак.

Сама же валится на кровать.

– Они украли мой город.

Очертания комнаты делаются то резкими, то сливаются в мутную массу. В голове бензопилой завывает ветер – громко, протяжно. На пике тревожного визга дверь хлопает в стену, и в комнату вламывается табор цыган – без голубей, со свиньями. Чернявые лица мельтешат перед глазами; хрюканье и вонь заполоняют пространство.

Болезненно вскрикнув, Соня вскакивает и бросается на них, но те становятся только упрямее – балаганят, теснят её к стенке. Какое-то время, словно птица в силках, она бьётся, всплёскивая руками, но затем обмякает и, проскользив спиной по обоям, смиренно сползает на пол.

– Да чёрт с вами совсем. Делайте, что хотите.

И плачет, и смеётся, и устало ждёт.

Предсказуемо загадив коврик, процессия исчезает. Соня расчёсывает руки, сдирая кожу до ран. Те затягиваются на глазах, и она с особым рвением раздирает их снова и снова, бубня:

– Мне что-то не п-по себе. Мне нужно с кем-то п-поговорить.

В предчувствии надвигающейся беды она бросается к столу, хватает коробку с таблетками, выковыривает одну и кидает в рот. Таблетка размякает в кашицу такого знакомого, до омерзения вкуса, – этот вкус всегда сопровождал её в депресняках, и вот опять – тошнотворный, он.

Наступает тупое безразличие, – быстро подействовало, что и говорить, быстро.

Однотонность происходящего закручивает реальность воронкой, потолок надвигается сверху. Лампочка надувается шаром, давит на грудь стеклянной стенкой.

– Больно, – хнычет Соня, безуспешно отпихиваясь от очередной и такой реальной галлюцинации.

Комнату заполняет трупный запах, дышать становится нечем, и в голове рождается боль, отдающая в волосы невыносимой щекоткой. Каждая волосинка становится звенящей антенной, и любое движение головы превращается в пытку.

Соня нервно роется в стакане, набитом ручками. Находит одну, пишущую, двигает к себе пустую тетрадку, открывает её с начала. Читает написанное:

«Всё было так хорошо. Всё стало так плохо. Услышать от Ириски ещё и про шарик – это будет совсем перебор».

Она захлопывает тетрадь. Жадно дышит. Открывает опять. Выдирает лист, комкает, торопливо пишет на чистом, с первой строки:

«Мне нужно поговорить… с кем-нибудь… с кем угодно, чтобы он просто сказал: „Суицид – это отстой“. Хотя нет, я не стану ни с кем разговаривать – человеку незачем погружаться в эту пучину ада. У меня нет слов, чтобы описать всю степень и ужастность своего состояния. Я на дне, и никто не обязан тонуть за мной следом. Здесь, на глубине тихо, как и всегда. Темно. Ни лучика света. Покой и холод. Всё это кажется таким знакомым и таким повседневным. Я вижу, что умираю, и это не страшно, это обыденно».

На этом слове ручка перестаёт писать. Соня кидает её в стакан к остальным, выхватывает оттуда большие ножницы с острыми, как кинжал, лезвиями и бросается к зеркалу, взвизгнув от боли, вызванной резким движением головы.

– Детка! – вскрикивает Глория. – Суицид – это отстой!

Та пристально вглядывается в своё отражение: измученное лицо с заплаканными глазами, спутанные в косички лохматые дреды, плёнки сходящей кожи на лбу, облупленный нос. Её волосы на голове полыхают алым, источая светящийся кровью цвет. Она хватает их в пучок и, морщась, отстригает под самый корень. Бросает. И снова. И ещё. Волосы падают хлопьями на голые плечи, и она продолжает ожесточённо кромсать и отстригать остальное. Ножницы еле справляются.

У ног вырастает целый ворох. Соня запускает пальцы в свою новую, клочковатую причёску, давит на виски и качается, как заведённая, взад-вперёд.

– Я… чудовище… Чудовище…

В дверь осторожно стучат.

– Соня, – настороженно говорит Глория, – выйди на улицу.

– Чтобы встретить там их? – взвизгивает она. – Я не могу. Не могу, – давит меж рёбер дрожащими от напряжения пальцами, стискивая ножницы в руке.

– Выйди на улицу! Мы же хотели пойти в пещеру, Сонь! – кричит Глор, толкая её лапами и покусывая за лодыжки.

– Не ори на меня… Кошка…

– Выйди! На! Улицу! – не унимается та – шипит, выходит дыбом, и её хвост раздувается, словно ёршик.

– Не ори на меня! – Соня вскакивает так резво, что потолок улетучивается вверх, а лампочка сужается до нормальных размеров. – Оставьте меня в покое!

Потеряв равновесие, она оступается, валится на скомканную постель и пялится на бликующие лезвия ножниц. Там сидит её отражение, которое хищно щерится, зло усмехаясь:

– С меня хватит. Я достаточно наигралась. Жить или нет – теперь это мой выбор.

Прожилки вен беззащитно синеют под бугрящейся красной кожей, и Соня заносит ножницы для удара.

Глория бросается ей в лицо. Растопыренные перепончатые лапы с остриями когтей врезаются в щёку, и ножницы, просвистевшие в миллиметре от живота, чуть не вспарывают его.

– А-а-а! – Соня откидывает их прочь. Исполосованная рука горит огнём. – С ума сошла?

– Это ты сходишь! М-м-марш на улицу! – злобно шипит та, отпрыгнув и плотно прижав к затылку уши.

Прыжок! Взвизгнув, Соня ловит её в полёте, порывисто заваливает на кровать и исступлённо душит:

– Кошки не говорят, ясно тебе? Ясно?

Та хрипит, раздирает ей руки:

– Пу-ти! Пу-ти!

В дверь снова